"Сирый поэт" и "обнажитель": немного ещё

С "обнажителем беспощадным" понятно — это к статье Анненского "О современном лиризме". И это понятно было  ещё в 1909 году всем заинтересованным. "Хладная душа" — это просто оправдание. Но "толпу глухих" он ещё закрепляет "подслушавшим", "слышащим". Нет сил сомневаться:

Эту последнюю строчку Анненского, как яркую формулу, А. С. Кушнер взял в заголовок своей статьи. Но она не последняя в стихотворении. Анненский как будто скальпель вонзает и в себя, и в будущее последними четырьмя строками. Такого скальпеля мозга не было у Иванова, но это был человек, которому его можно было показать, — он понимал и благословлял.

Вячеслав Иванович Иванов смог подняться над разногласиями, над своим недовольством статьёй "О современном лиризме", и написать программную, неустаревающую статью "О поэзии Иннокентия Анненского" в некрологический выпуск "Аполлона". В отличие, например, от Сологуба. От Блока. Он, конечно, продолжил в ней отстаивать своё и противопоставлять это "своё" позиции Анненского, несмотря на его предсмертное "о чём нам спорить?"

Но именно он:

• определил поэтическое творчество Анненского как ассоциативный символизм, что заметно повлияло на последовавшее восприятие;
  
• закрепил сопоставление "метода" "нами оплакиваемого поэта" с Малларме;
  
• отправил в будущее посылки:
  
  "Подобно античным скептикам, он сомневался во всем, кроме одного: реальности испытываемого страдания";
  "Это целомудренно пугливое и обиженное осуществлениями жизни сердце поминало любовь только как тоску по неосуществимому и как унижающий личность обман";
  
  "...лирика Анненского первоначально обращает всю энергию своей жалости на собственное, хотя и обобщенное я поэта, потом же охотнее объективируется путем перевоплощения поэта в наблюдаемые им души ему подобных, но отделенных от него гранью индивидуальности и различием личин мирового маскарада людей и вещей";
  "...Анненский становится на наших глазах зачинателем нового типа лирики, нового лада, в котором легко могут выплакать свою обиду на жизнь души хрупкие и надломленные, чувственные и стыдливые, дерзкие и застенчивые, оберегающие одиночество своего заветного уголка, скупые нищие жизни".

И именно Иванов определил "энергию мастера — любвеобильно излучающуюся силу его великого сердца". Cor Ardens...

И ещё к юбилею Вячеслава Иванова.

С. А. Ауслендер вспоминал: "Стояла весна ожиданий и надежд. Анненский чаровал нас ораторскими разговорами с Вячеславом Ивановым. Это было очень интересно." То есть ожидания С. К. Маковского, выраженные в письме Анненскому 20 мая 1909 г., — "я предвижу интересный обмен идей" — полностью оправдались, и Анненский "очаровал" Иванова.

Это был взгляд молодёжи на почтенных "стариков". Они не различали, что Анненский на 10 лет старше Иванова. И нам не легко сейчас это представить, зная, что Иванов был уже тогда, в 1909-м, мэтром русского символизма.

Но было интересно и самому Анненскому, и он пишет Иванову через день после значимой встречи 22 мая в Царском Селе: "Если бы можно было этими строками заменить разговор!" Ему ведь пятьдесят четвёртый год, а он так по юношески увлекается, в первом же письме доверяет Иванову свои сетования на службу и быстро переводит его в формат эпистолы, того вида "стихотворения в прозе", что знаком нам по посланиям его "жёнам-мироносицам". Эти многоточия... Эта жажда высказаться тому, кто "слышит". И это, такое скорое, признание — "я слишком дорого заплатил за оголтелость моего мира".

Мне думается даже, что Анненский разговаривал в письме больше сам с собой. Ведь он сразу увидел несовместимость позиций, которую тактично — но и иронично! — "потопил в чернильнице". Это подтверждает и Евгения Герцык:

В этой фразе и выразилась "оголтелость" его мира, которым он так дорожил. И это был гораздо более земной, близкий нам мир. Как будто. "Будто мы пришли из разных миров?"